СТАБИЛИЗАЦИЯ  БЫТА

После боев и голодных пыток

отрос на животике солидный жирок.

Жирок  заливает щелочки быта
и застывает,
           тих и широк.
Люблю  Кузнецкий
                 (простите грешного!),
потом Петровку,
               потом Столешников;
по ним
      в году
            раз сто или двести я
хожу из "Известий"
                  и в "Известия".
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
восторженно подняв бровки,
читает работница:
                "Готовые блузки.
Последний крик Петровки".
Не зря и Кузнецкий похож на зарю,-
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
две дамы расплылись в стончике:
"Ах, какие фестончики!"
А  рядом,
        учли обывателью натуру,-
портрет
       кого-то безусого;
отбирайте гения
               для любого гарнитура,-
все
   от Казина до Брюсова.
В магазинах -
              ноты для широких масс.
Пойте, рабочие и крестьяне,
последний
         сердцещипательный романс
"А сердце-то в партию тянет!" '
В окне гражданин,
                устав от ношения
портфелей,
          сложивши папки,
жене,
     приятной во всех отношениях,
выбирает
        "глазки да лапки".
Перед плакатом "Медвежья свадьба"
нэпачка сияет в неге:
- И  мне с таким медведем
                        поспать бы!
Погрызи меня,
             душка Эггерт.-
Сияющий  дом,
             в костюмах,
                       в белье,-
радуйся,
       растратчик и мот.
"Ателье
мод".
На фоне голосов стою,
стою
    и философствую.
Свежим  ветерочком в республику
                              вея,
звездой сияя из мрака,
товарищ Гольцман
                 из "Москвошвея"
обещает
       "эпоху фрака".

Но,
   от смокингов и фраков оберегая охотников
(не попался на буржуазную удочку!),
восхваляет
          комсомолец
                    товарищ Сотников
толстовку
         и брючки "дудочку".
Фрак
     или рубахи синие?
Неувязка парт- и советской линии.
Меня
     удивляют их слова.
Бьет разнобой в глаза.
Вопрос этот
           надо
               согласовать
и, разумеется,
             увязать.

Предлагаю,
          чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
         к толстовкам
                     фалды от фрака
и носить
        лакированные сандалии.
А  чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
Грязня сердца
             и масля бумагу,
подминая
        Москву
              под копыта,
волокут
       опять
             колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
     издевкой,
             стих хмурый,
вразрез
       с обывательским хором:
в делах
       идеи,
           быта,
                культуры -
поменьше
         довоенных норм!

1927

_______________________

НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ

На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи.

Как разны земли моей племена, и разен язы  и одежи!

Насилу, пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез.

И, глуша прощаньем свистка, Рванулся курьерский с Курского!

Заводы. Березы от леса до хат бегут, листками вороча,

и чист, как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек.

Из-за горизонтов, лесами сломанных, толпа надвигается мазанок.

Цветисты бочка из-под крыш соломенных, окрашенные  разно.

Стихов навезите целый мешок, с таланта можете лопаться —

в ответ снисходительно цедят смешок уста украинца-хлопца.

Пространства бегут, с хвоста нарастав,их жарит солнце-кухарка.

И  поезд уже бежит на Ростов, далеко за дымный Харьков.

Поля — на мильоны хлебных тонн — как будто  их гладят рубанки,

а в хлебной охре серебряный Дон блестит позументом кубанки.

Ревем паровозом до хрипоты, и вот началось кавказское —

то головы сахара высят хребты, тo в солнце — пожарной каскою.

Лечу ущельями, свист приглушив.Снегов и папах седины.

Сжимая  кинжалы, стоят ингуши, следят из седла осетины.

Верх  гор — лед, низ жар пьет, и солнце льет йод.

Тифлисцев узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими,

в моднейших шляпах,в ботинках носастых, этакими парижаками.

По-своему всякий зубрит азы,аж цифры по-своему снятся им.

У каждого третьего —  свой язык и собственная нация.

Однажды, забросив в гостиницу хлам, забыл, где я ночую.

Я адрес по-русски спросил у хохла, хохол отвечал:  —  Нэ чую.-

Когда ж переходят к научной теме, им рамки русского узки;

с Тифлисской Казанская академия переписывается по-французски.

И я Париж  люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!).

Ну, мало ли что — Бодлер, Маларме и эдакое прочее!

Но нам ли, шагавшим в огне и воде годами борьбой прожжёнными,

Растить на смену себе  бульвардье французистыми пижонами!

Используй, кто был безъязык и гол, свободу Советской власти.

Ищите  свой корень и свой глагол, во тьму филологии влазьте.

Смотрите  на жизнь без очков и шор, глазами жадными цапайте

все то, что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе.

Но нету места  злобы мазку, не мажьте красные души!

Товарищи  юноши, взгляд — на Москву, на русский вострите уши!

Да  будь я и негром преклонных годов и то,  без унынья и лени,

я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин.

Когда Октябрь орудийных бурь по улицам кровью лился, я знаю,

в Москве решали судьбу и Киевов  и Тифлисов.

Москва для нас не державный аркан, ведущий земли за нами,

Москва не как русскому мне дорога, а как огневое знамя!

Три разных истока во мне речевых.

Я  не из кацапов — разинь.

Я — дедом казак, другим — сечевик, а по рожденью грузин.

Три разных капли в себе совмещав, беру я право вот это —

покрыть всесоюзных совмещан. И ваших и русопетов.

1927

http://v-mayakovsky.com/stihi-1927.html

От редакции сайта.

Поэт-современник исторических событий, 
участвовавший в них и осмысливший непосредственно, 
лучше нынешних историков рассказывает правду с наказами потомкам.