Последняя рубаха

29 июня поэту Владимиру Корнилову исполнилось бы 85 лет

***

Дочери

Я не верил в лозунги-крики,

Президентам не доверял

И не в жизни искал, а в книге

Совершенство и идеал…

С детства самого мне доверясь,

Почитая мой опыт-стаж,

Приняла ты книжную ересь

Безраздельно, как «Отче наш».

Я держался на честном слове,

Ни на чем и был горд собой.

Но к чему я тебя готовил

И привел, поводырь слепой?..

В книгах люди пекут идеи,

В жизни люди куда лютей.

Книгочеи недоглядели —

И оскомина у детей.

Нет прощенья моей оплошке…

Ты одна, а вокруг — зверье…

Что же делать, мой свет в окошке,

Горе луковое мое?

Владимир Корнилов, 2001 г.

Первая книга Корнилова называлась «Пристань». С ней и рекомендацией Анны Ахматовой вступил он в 1964 году в Союз писателей. А в рекомендации говорилось о «сильном и своеобразном даровании… Своя интонация и свой путь в поэзии — явления совсем не такие уж частые».

Путь Владимира Корнилова был чист и горестен. Бунтарь, заступник, спорщик, бессребреник — он был очень похож на свою большую страну, о которой писал:

В ней было столько жара,

Надрыва и размаха,

Что вечно ей мешала

Последняя рубаха…

Его исключали из Литинститута, из Союза писателей, хотели исключить даже из родной страны. «Вы защищаете инакомыслящих, — кричали ему, — чтобы с помпой уехать на Запад!»

Но он не уехал. И все, что было потом, разделил со своей родиной: недолгие перестроечные иллюзии, распад СССР, боль прозрения.

С новым временем у Корнилова возникли еще более резкие расхождения, чем с прежним, советским.

…Не осталось чести-совести

У штукованных ребят:

Вылезать из бездны-пропасти

Автономно норовят.

Умерла душа артельная,

А другая — не дана.

Но блестят кресты нательные

Напоказ, как ордена.

Когда его снова звали уехать, Корнилов терпеливо объяснял: «Страна наша тяжело больна.., за больного ребенка испытываешь большую ответственность, чем за здорового. Мне нужно постоянно знать, что здесь происходит, и буквально на ощупь чувствовать нашу жизнь…»

Что такое свобода?

Это кладезь утех?

Или это забота

О себе после всех?..

Мы не успели повидаться. Успели только обменяться книжками. Я послал ему свою первую книжку рассказов, и вдруг через несколько дней — звонок. Усталый, глуховатый голос. Это был Владимир Николаевич. Как жаль, что от радости я так мало запомнил из нашего долгого разговора.

Корнилов называл себя вечным читателем «Войны и мира». И, в частности, любил вот эти строки Толстого: «В общении последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими…» Так вот от того, что мне говорил Владимир Николаевич, у меня осталось в памяти лишь ощущение, чувство. А фраз запомнилось всего несколько:

— Вам, наверное, никто об этом не скажет, но лучшее, что есть в вашей книге, — это ваш дедушка. Я его вижу, чувствую, слышу… Пишите о нем еще и не слушайте, если кто-то скажет, что вы повторяетесь…

Через несколько дней я получил по почте белый конверт с тоненькой книжкой: Владимир Корнилов «Перемены». Только сейчас я обратил внимание, что дата получения на штемпеле: 29 июня 2001 года, день рождения Владимира Николаевича. Конечно, я звонил ему, благодарил, но вот поздравил ли с днем рождения? Нет, не поздравил, похоже. Просто не знал, когда он родился, а посмотреть где-то — не додумался.

А это был его последний день рождения.

Одна из заветных книг Владимира Николаевича — «Покуда над стихами плачут…», сборник его статей о русской лирике. Смею думать, что наш «Календарь поэзии» — это посильное продолжение его трудов, его любви к Слову.

Обопрусь на палочку,

Покорюсь судьбе,

Возле дома лавочку

Приищу себе.

Наскребу с три короба

Истины крутой…

Племя незнакомое,

Посиди со мной.

Родина — не родина,

А одно жилье,

Если захоронено

Слово про нее…

Дмитрий Шеваров

Опубликовано в РГ  27 июня 2013 г.

 http://www.rg.ru/printable/2013/06/27/kornilov.html

От редакции сайта. Корнилов Владимир Николаевич был ещё и прозаиком.

Фрагменты из повести «Без рук, без ног»:

«— Значит, не были подготовлены к войне? — спросил.
А что было отвечать? Конечно, не были. Иначе не пришлось бы мне с Бертой и Федором в Сибирь драпать. Да, Гитлер поначалу нас облапошил. Но только поначалу. Правда, начало долго длилось. И все-таки врет Козлов. Он не видел, как 17 июля немцев через Москву гнали. Шли они, банки тушенки на шеях раскачивали. Сорок первый и сорок второй давно кончились, а в сорок четвертом немцы через Москву тащились. Я и сейчас закрою глаза и вижу их, как видишь футболистов, когда идешь с матча. Зажмуришься — а они бегают по зеленой траве. Вот так и немцев вижу. Сперва шли генералы. Девятнадцать штук насчитал. А солдаты многие улыбались. Смущенно, как футболисты после прогара. Я накануне этого дня — 17 июля — был на «Динамо». Вот так же шли «Крылышки» с поля. Понурые, светловолосые. А стадион свистел!
А тут никто не свистел. На площади Маяковского все тихо стояли. Только один еврей-старикашка что-то кричал. Но как-то негромко. Тявкал, как комнатная собачонка. Уж лучше бы трехэтажным крыл. За такое дело — немцы шесть миллионов евреев извели — можно и матом. Но что толку ругать пленных. Я, когда глядел на них на Маяковской, никакой злобы не чувствовал. Хотя такие вот загорелые могли свободно отца убить.
Но кричать на пленных — последнее дело. Хотя эти фрицы взяли шесть с шестью нулями и кого — в печах, кого в рвах или на кладбищах… И всюду это им сходило. Кроме Польши. Там, в Варшаве, в гетто, было восстание. Я про это не читал, но кое-кто из знакомых рассказывает и гордится. Там была организация, и стояли насмерть. До последнего патрона. Так, говорят, и власовцы дрались в конце войны. Все равно деваться некуда.
А всё потому, что не были подготовлены к войне. Тут Козлов прав. Крыть нечем.»

* * *

      «В ту первую зиму я мог матери рассказать почти все и однажды разоткровенничался про политику. Мать не была такой, как отец. Тот даже партийного Федора перещеголял. Сталина боготворил до жути. До войны в моей комнате над кроватью повесил портрет. Я раз сто срисовывал вождя и уже, кажется, знал наизусть лоб, подбородок, усы, нос, седые волосы. Но Федор все уговаривал:
— Ты, Валерка, лучше меня рисуй.
Потом, уже в Сибири, когда бюллетенил из-за язвы, Федор рассказал мне, как в Днепропетровске перед войной хватали людей. Сам признался, что до сих пор не понимает, почему уцелел. «Чудо какое-то», — говорил. Федор во всем винил Ежова. Сталину, понятно, не докладывали. Таких периферийных работников, как Федор Коромыслов, Сталин в глаза не видел. Конечно, было и вредительство. Пострадали многие невинные. Но не главные прожженные оппозиционеры. Шпионами, правда, они не были. Это их просто так окрестили, чтобы понятней было массам.
Про рядовых работников я и сам знал. У нас была девчонка, Зойка Дубинская, дочка директора Госбанка. В третий класс она уже не пришла. Говорили, что ее отправили в детдом. И еще у некоторых в классе стали пропадать отцы. Врагов народа было пропасть. Каждый месяц в учебнике истории надо было зачеркивать фамилии и заклеивать портреты маршалов и народных комиссаров. Автора украинской мовы — Васютинского — с обложки бритвой соскабливали.
В первую мою зиму в Москве мать как-то призналась, что ее тоже должны были арестовать, но выручил отец. Из Москвы ехала комиссия по приемке шинного завода. Отец провожал мать и, когда поезд тронулся, схватил ее за руку и сдернул с подножки. Она упала на перрон, даже каблук сломала, а на другой день в Ярославле всю комиссию арестовали.
— Про твоего отца так и говорили: хитрый хохол, — сказала мать с гордостью.
— Мы не хохлы, — надулся я.
— Конечно, — согласилась мать. — Просто у нас в Москве днепропетровцев так называли.
Вот тогда-то я спросил ее, правда ли (про Козлова смолчал!), что в тюрьмах бьют. Мать сказала, что один из той комиссии вернулся перед войной. Его послали на курорт, но взяли подписку ничего не рассказывать. Но он все-таки признался матери, что ему палили брови и били по ногтям молотком. Но теперь у него все в порядке. Он полковник.»

http://www.belousenko.com/wr_Kornilov.htm

* * *

…Корнилов с радостью и надеждой встретил горбачевскую перестройку, но в дальнейшем был глубоко разочарован тем, что происходило в 90-е. Он четко и жестко написал об этом в стихотворении «Перемены»:

Считали: все дело в строе,
И переменили строй,
И стали беднее втрое
И злее, само собой.
Считали: все дело в цели,
И хоть изменили цель,
Она, как была доселе, –
За тридевятью земель.
Считали: все дело в средствах,
Когда же дошли до средств,
Прибавилось повсеместно
Мошенничества и зверств.
Меняли шило на мыло
И собственность на права,
А необходимо было
Себя поменять сперва.

 http://www.library.ru/2/lit/sections.php?a_uid=56